«Ход конем» - Андрей Батуханов

Закинув на плечо автомат, Алексей пошёл прочь. Глигорич смотрел и думал, как жестоко обходится с ним жизнь. Стоило ему столкнуться с хорошими людьми, почувствовать их и начать открываться навстречу, как судьба тут же уничтожала всё то, что он любил, обрекая русского на одиночество. Он, как гладиатор, выходил на арену, но не знал, кто будет перед ним, а кто прикроет ему спину. На светлом фоне входа тёмная фигурка была тоненькой и хрупкой, но по походке было понятно, что полковой разведчик собрался и готов к очередной схватке.

Проводив Подкопина взглядом, Душан ушёл в свой любимый закуток, затерянный в хитросплетениях пещер. Здесь его почти никто не видел, зато он видел всех входящих и выходящих. И он мог появиться в любую секунду по первому зову или же при первых признаках опасности. Следующий час он пристально изучал карту «границ» партизанской республики – зоны, куда фашисты панически боялись сунуть нос.

Когда линии и значки стали расплываться и двоиться, Глигорич понял, что необходим перерыв. Он оторвался от карты и протёр глаза. Несколько дней его не покидало ощущение тревоги. За время войны Душан научился доверять своей интуиции. Он чувствовал кожей, что фашисты что-то затевают. Но что? Эта мысль не давала ему покоя. Где-то в душе всё быстрей крутились жернова тревоги. Понятно, что выход Красной армии на рубежи СССР спровоцирует освободительное движение во всём Балканском регионе. Но выступить единым фронтом не получится физически. Малейшая ошибка – и фашисты станут душить их поодиночке. По крайне мере должны так сделать по всем законам военной науки. И сделают, иначе им крышка. Но где и когда?

Он снова стал рыскать глазами по карте, ища самые слабые, самые уязвимые места в обороне партизанских территорий. Окружить их плотным кольцом со всех сторон одновременно у фашистов нет сил. Придётся снимать войска с других фронтов, обнажая целые направления. Этого они, естественно, делать не станут. Значит, станут прорывать оборону в одном, а вероятнее, в нескольких местах, разрезая партизанскую республику на куски и уничтожая каждый по отдельности. На их стороне выучка, опыт и неожиданность. Надо отслеживать места, где враг может концентрировать войска. Вероятнее всего, это будет происходить в нескольких районах. Местность для них незнакомая, они боятся каждого куста, осуществить операцию скрытно у них не получится. И делать это они станут руками своих приспешников, которые и раньше не отличались рвением и мастерством. Необходимо искать слабые места в собственной обороне, чтобы знать, откуда может исходить угроза.

В наиболее уязвимые места уже были разосланы свои люди, обязанные в первую очередь информировать его о перемещении крупных сил противника или начале столкновений с фашистами. Разведчики подчинялись только ему, имели неограниченные полномочия и всегда сытых коней. Кроме того, они обязаны были отслеживать действия командиров крупных подразделений для предотвращения ошибок или возможного предательства.

Командир телохранителей Тито всё время прокручивал у себя в голове различные способы защиты не только своего «главного объекта». Он надеялся, что в случае жёстких действий у него будет время для эвакуации маршала и Верховного штаба куда-нибудь в безопасный район. А вот сколько конкретно времени отведёт ему жизнь, зависело от слишком многих слагаемых, которые ему были ему неизвестны. Именно это выводило Глигорича из душевного равновесия.

* * *

От Сонина, Прокопенко и фашистов Подкопин не бегал, а тут от какого-то лысого карлика задал стрекача! Это было не запланированное отступление на заранее подготовленные позиции, а самое натуральное бегство. Но и принимать незаслуженный удар от Родины не хотелось, и не было желания доказывать на таёжных делянках свою невиновность. В горах его ждали, и он не имел права обманывать. Но всё же Москву сорок девятого года Подкопин покидал с тяжёлым сердцем, хотя стремительно и с ветерком.

На вокзал поехали в машине посольства. Она резво выскочила из ворот и, скрипя колёсами, помчалась мимо милицейской будочки. Алексей огляделся. Топтунов вокруг посольства видно не было, поскольку в этот тихий летний московский вечер на улицах было пустынно. Один из трёх постовых у посольства откровенно скучал, развлекая себя сосредоточенным пусканием колец сигаретного дыма, поэтому ничего вокруг не видел.

Олеко, Алексей и сопровождающие уверенно прошли к софийскому поезду по перрону гулкого дебаркадера Киевского вокзала, накрытого стеклянной крышей. Пассажиры и встречающие суетились, торопились и опаздывали.

Беспристрастный, крашенный серебрянкой Владимир Ильич одинаково равнодушно наблюдал за радостью встреч и горечью расставаний. Его не интересовало, что происходит с гражданами великой страны, которую когда-то он взял за шиворот и встряхнул. Да так, что она не раз умылась собственной кровью и слезами, быстро оглохла, ослепла и, что самое страшное, онемела. Народу, как вечевому колоколу, вырвали язык и прилюдно высекли. Батый за время своего ига сгибал, но не согнул Русь так, как скрутили её новые кремлёвские обитатели за какие-то тридцать-сорок лет.

Если на вокзале и была «наружка» МГБ, то она себя ничем не выдала. Работников югославского посольства никто не остановил. Никто не стал, мусоля пальцами и придирчиво рассматривая на просвет водяные знаки, проверять документы, разыскивая беглого соотечественника.

Стараясь, чтобы отправление выглядело максимально буднично, мужчины покурили на перроне, хотя ни разу в жизни это не вызывало у Подкопина такого отвращения. Каждая затяжка – наждаком по горлу, привычный табак был до рвоты горек. Хорошо, что руки не тряслись. Проводница объявила, что до отхода поезда осталось пять минут, мужчины пожали на прощание друг другу руки, и «дипкурьеры» пошли в вагон.

«Кажется, Олеко был прав. Обо мне на Родине старательно пытаются забыть. Так я не буду им мешать», – подумал Подкопин, устраиваясь в купе.

Как только поезд пополз мимо перрона, Алексей прилип к окну в коридоре и стал с жадностью вглядываться в каждую чёрточку пейзажа. Он чувствовал, что появится здесь не скоро, а может быть, вообще никогда. Мимо плыли сначала малознакомые московские, а потом и вовсе незнакомые подмосковные пейзажи. Он не видел их раньше, никогда не гулял среди этих лугов, но эти деревца, пригорки, сосны – последнее, что сохранит его память. Помимо его воли, сознание запоминало каждую былинку этой измученной июльским солнцем травы как последнее воспоминание об Отчизне.

В мелькавших окнах пристанционных домов кто-то жил и радовался, плакал и горевал, пил чай и ел пряники, но ни один из этих людей отныне не будет ему соотечественником. Он отрезал от себя тридцать четыре года своей жизни. Он разрушил её не по своей вине или воле, а создаст ли на Балканах? Как сложится судьба среди этих радушных и уважающих его людей? Но, к сожалению, на эти вопросы бывшему полковому разведчику, бывшему старшему сержанту РККА ответить никто не мог.

Паровоз высвистывал, вагон настукивал какую-то тревожную мелодию прощания. Сын уезжал от своей красивой и прекрасной, но чёрствой матери. Сердце сжималось и ныло. В нём свербела боль обиды. Он был честен, и гнать его из стаи было не за что. Но тем не менее его отвергли.